Мольер [с таблицами] - Жорж Бордонов

Она была не из прециозного круга. Эмиль Ман в упомянутой работе уверяет, что она обладала умом тонким, проницательным и лишенным обычного педантизма ученых женщин. Но какое влияние она оказывала на Мольера? Какое утешение ему приносила? Этого мы не знаем.

Впрочем, в течение лета Мольер пережил два очень радостных события, которые в «Реестре» Лагранжа помечены белым, раздвоенным на концах крестиком и синим кружком.

Третьего или четвертого августа Арманда производит на свет дочь — Эспри-Мадлену Поклен. Ее крестят в церкви Святого Евстахия, крестным отцом у нее Эспри де Ремон, граф де Моден, а крестной матерью — Мадлена Бежар. Поскольку в те времена был весьма распространен обычай давать новорожденным имена их дедушек и бабушек, из этого заключали, что Эспри-Мадлена — внучка графа де Модена и Мадлены и, следовательно, Арманда — их дочь. Мы видели, что этот аргумент ничего не доказывает. Эспри-Мадлена — единственный ребенок Мольера, который останется в живых. Она выйдет замуж за Клода де Рашель-Монталана в 1705 году и в 1723 году умрет бездетной. Ей будет только семь лет ко дню кончины отца, и она сохранит о нем лишь смутные воспоминания.

В пятницу 14 августа «труппа отправилась в Сен-Жермен-ан-Лэ. Король сказал сьеру де Мольеру, что он желает, чтобы труппа отныне принадлежала ему, и попросил Месье отдать ее. Тогда же Его Величество назначил 6000 ливров пенсии труппе, которая попрощалась с Месье, прося его и впредь не оставлять ее своим покровительством, и стала называться так: Труппа короля в Пале-Рояле» («Реестр» Лагранжа).

Это и есть обещанное вознаграждение. Труппа теперь переходит к королю и получает ежегодную пенсию в 6000 ливров. Людовик XIV снова берет сторону своего любимого актера и отвечает на враждебные действия знаками еще большей милости. Хотелось бы думать, что за этим жестом стоит не только монаршая боязнь потерять своего неизменного поставщика развлечений, но и капелька человечности, достойная «величайшего на свете короля», что Людовик XIV был тронут отчаянием Мольера, а не просто рад дать пощечину святошам.

«ЛЮБОВЬ-ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА»

Теперь нам нужно глубже погрузиться в душу сочинителя, попробовать, так сказать, влезть в его шкуру. Он хотел, чтобы его считали писателем (и он знает, что так оно и есть!), чтобы это помогло изменить статут актерской профессии, — а его низводят до положения фарсера. Его сравнивают с Готье Гаргилем, Гро-Гильомом и Тюрлюпеном, да к тому же не в его пользу! Он создал два шедевра — его противникам удалось их замолчать. Король к нему благосклонен, но его милость не может заменить всеобщего признания, успеха у широкой публики. И тогда, устав от борьбы, он возвращается к фарсу, к фабльо, подменяя серьезные мысли легковесной, чуть вульгарной развлекательностью. Коль скоро ему очерчивают этот круг, ждут от него именно таких вещей, он будет потакать грубым вкусам, не заботясь о том, чтобы возвышать и воспитывать их. Итак, он за несколько дней пишет «Любовь-целительницу».

Скупец Сганарель противится замужеству своей дочери, Люсинды, чтобы не давать ей приданого. Девушка влюблена в Клитандра. Сганарель, по странности человеческой природы (из тех, что так часты у Мольера!), готов, не считаясь с расходами, скорее привести к ней врачей, чем мужа: Люсинда, отчаявшись добиться своего, притворяется тяжело больной. Клитандр тогда прибегает к хитрости (опять-таки излюбленной Мольером): он выдает себя за врача и убеждает отца, что единственное средство вылечить дочь — устроить «для виду» ее свадьбу. В лжемужья Клитандр предлагает себя. Он приведет лженотариуса, который заключит лжеконтракт. Простак Сганарель с радостью соглашается. К несчастью для отца, Клитандр имеет намерение стать настоящим мужем, его нотариус — настоящий крючкотвор, а контракт, который он дает подписать, — настоящий контракт. Сганарель в ярости, но уже слишком поздно: Клитандр и Люсинда женаты по всем правилам.

Это не более чем дивертисмент, заказанный Людовиком XIV и сопровождающийся балетами на «арии и симфонии несравненного г-на Люлли» (Мольер в «Обращении к читателю»).

Сыгранная трижды в Версале, между 13 и 17 сентября 1665 года, пьеса 22 сентября поставлена в Пале-Рояле, но уже без дорогостоящих балетов, о чем Мольер сожалеет в том же «Обращении»: «Считаю нужным добавить: желательно, чтобы такого рода произведения всегда являлись с теми же украшениями, какими их обставляют в королевском дворце. Тогда они предстали бы перед вами и более выгодном свете».

Тем не менее первое представление приносит 1966 ливров (по 145 ливров на актерский пай). Публика и при дворе и в Пале-Рояле на этом новом зрелище весело смеется, без всякой задней мысли. Пьеса, довольно банальная во всем прочем, содержит злую сатиру на медицину. Мольер, не боясь восстановить против себя Факультет, придумал необычную, но забавную шутку: вывести на сцене придворных врачей. Он попросил Буало найти для них греческие имена: Баис (Лающий) — это Эспри, лекарь Месье; Макротон (Медленно говорящий) — Гено, врач королевы, который разговаривал с пеной на губах; Томес (Пускающий кровь) — Дакен, второй врач королевы и домохозяин Мольера; Дефонандрес (Убивающий людей) — дю Фужре. Врач Мадам, Ивлен, стал Филереном; так звали учителя фехтования, известного своими неотразимыми ударами бойца-дуэлянта. Говорят, что Мольер, дабы сделать намек яснее, велел актерам надеть маски, повторяющие черты его жертв. Людовику XIV, чьи личные врачи были пощажены, фарс понравился, и он будто бы сказал не без юмора: «Врачи так часто заставляют плакать, что иногда могут дать и повод посмеяться».

Консилиум четырех врачей лишь чуть-чуть утрирован, почти списан с натуры. Служанка Люсинды имеет основания быть недоверчивой:

«Вот ей-богу, сударь! Взять, к примеру, нашего кота, что свалился с крыши на мостовую. Целых три дня он не ел, не пил и пошевелить не мог ни задней, ни передней лапкой — и что же? Взял да очухался. А почему, спрашивается? Да потому, что, на его счастье, еще не развелись коты-лекари, не то песенка его была бы спета. Уж они бы его доконали своими клистирами да кровопусканиями!»

Терапия сводилась тогда к слабительным и кровопусканиям. Клистиры и ланцеты — вот и все вооружение медицины, но зато какая галиматья, украшенная латинскими цитатами! Мы к этому еще вернемся (в главе «Мольер и врачи»). Осмотрев Люсинду, наша четверка важно удаляется, чтобы посовещаться. Томес и Дефонандрес обсуждают сначала сравнительные достоинства мула и лошади, затем, без всякой связи, переходят к спору между старой и новой школами медицины, и Томес произносит замечательные слова, прекрасно выражающие точку зрения эскулапов XVII столетия: «Покойник — всего лишь покойник, и неприятностей от него никаких, в то время как любое нарушение формальностей наносит ущерб всему медицинскому сословию».